Пальмы на асфальте - Елена Улановская

вечно разбросанные по комнате вещи, и он никак не мог понять, как среди всего этого бедлама можно лежать на кровати, задрав ноги, и читать Блока с мечтательно-идиотским выражением лица. Он старался поменьше бывать дома, ему это легко удавалось, — сначала школа и спорт, потом школа, спорт и девочки, потом работа, спорт и женщины. И уж его женщины были полной противоположностью его сестре.

ГЛАВА 3

Маша была в своей стихии. Во-первых, она обожала говорить по-английски (всегда приятно делать то, что хорошо получается); во-вторых, ей доставляло истинное удовольствие осадить своего задаваку-братца. Куда только его спесь делась… а ведь помимо общих занятий, он берёт уроки английского индивидуально. Видишь, молчит, как воды в рот набрал.

Читать и переводить каждый дурак может, а ты попробуй поговорить. И перед англичанкой хвост распустить не может, а та — женщина вполне ничего; (старовата, правда, и полновата: ей уже тридцать, но держит себя, как леди), да ещё этот английский прононс. Аллочка, как она сама себя мило называла, что снимало ей минимум лет пять, проходила практику после института в Манчестере. Как зло подшучивала Маша, у их учительницы должен был быть акцент рабочих окраин, ведь Манчестер — это рабочий город; но эту шутку дома никто не подхватывал — куда им, с их английским, рассуждать о произношении. Вот и мамочка сидит, слова не может сказать. Конечно, на русском команды легко раздавать: «Маша, помой посуду, Игорь сегодня на тренировке. Маша, сходи купи хлеб, ты заканчиваешь позже Игоря; Маша, сложи свои вещи в шкаф, Игорь пройти не может к окну…»

Вот оно, ключевое слово, — Игорь. Игорь мамин любимчик, а чем он лучше её? Троек не получает (в маминой школе тот, кто до десятого класса читать научился, считается хорошим учеником). Да и спорт брат выбрал самый тупой из всех возможных. Маша как-то была на соревнованиях у Игоря, так её стошнило от запаха пота и самого вида этих пыхтящих и противных полуголых тел. Пусть сейчас родители оценят, чего она стоит. И иврит ей давался легко — так же, как и Игорь, она ходила на уроки в так называемый «ульпан»4. Религиозные, в кипах и с длинными пейсами, которые там иногда появлялись, были ей неприятны, особенно когда в одном из них она признала бывшего комсорга их школы. А вот иврит её потряс своей новизной, простотой построения фраз, гортанными звуками.

Ну и что, что справа налево, зато хоть какое-то разнообразие в жизни. Разнообразия в жизни у неё действительно было немного. Подруг у Маши не было — она отпугивала всех сочетанием невзрачной внешности, высокого интеллекта и острого языка. Даже хулиганы и двоечники боялись с ней связываться. Не совсем понимая смысла её язвительных высказываний в свой адрес, чувствовали в этом что-то нехорошее для себя и быстро отставали. Неудивительно, что по вечерам она всегда сидела дома и ни разу в жизни не была ни на одной вечеринке, даже на школьной. Единственным человеком, вкусы которого были сходны с её, был отец — Борис Николаевич. Вечера они коротали вместе за одними и теми же телепередачами; любили одних и тех же поэтов, несмотря на разницу в возрасте. Когда Борис Николаевич понял, что Маша, возвращаясь с продлёнки, не садится без него есть, решил, что надо сократить время, отведённое на личную жизнь после работы. Таким образом, он стал подыскивать себе подруг поближе к дому, что было само по себе опасным делом. Так и случилось: Игорь пару раз видел его, выходившим из первого подъезда соседнего дома, а потом мальчик из параллельного класса подтвердил: «Твой папка к моей мамке ходит» и потребовал за неразглашение информации по 30 копеек в день. В первый раз Игорь от неожиданности деньги дал, лишив себя завтрака, а во второй так толкнул нахала, что тот больше денег не просил, зная заслуги Игоря в спорте.

Но ни жена, ни сын — какими бы сведениями они ни располагали — не могли представить масштаба и размаха его, Бориса Николаевича, (а по паспорту — Наумовича) Дубровского, личной жизни.

Неприметный инженер — именно неприметный: до сегодняшнего дня разрабатывал технологические процессы, не поднявшись даже до начальника бюро, несмотря на то, что был единственным мужчиной в отделе. Жене он жаловался, что Коган, начальник отдела, его затирает, так как он тоже еврей. Лидия Михайловна молча соглашалась, в душе зная мужу цену. Никакие технологические процессы, которые он описывал в своих картах, его не интересовали, и вообще, от техники он был весьма далёк.

Лампочки в доме вкручивал Игорь, с тех пор как стал доставать до люстры, залезая на стул. Мелкие ремонты, покраска дверей и окон — тоже были на нём. Для ежегодной побелки у Лидии Михайловны в классе всегда находилась какая-нибудь мама ученика, которая за небольшую плату («надо помочь училке») готова была побелить квартиру. По какой-то старой традиции, видимо, от бабушки, всё это приурочивалось к еврейской Пасхе, так что к весне квартира светлела, и настроение у всех улучшалось. О таких излишествах, как обои, никто и не мечтал. Таким образом, Борис Николаевич снял с себя все рутинные обязанности по дому, и мог предаваться своему «хобби» с полной отдачей.

Вот где со всей силой развернулся его талант, присущий любой творческой личности. Свои любовные встречи он проводил по определённому плану. Залогом успеха было кредо — один цветок. Ни о каких букетах, бутылках вина и конфетах речи быть не могло. Скромный инженер без премиальных, мог ли он это себе позволить? Даже чтобы обеспечить для свидания один цветок в день, приходилось как-то изворачиваться. Весной, летом и осенью — до конца сентября — он приспособился покупать по цветку после работы у одной бабки в частном доме, по дороге из проходной на автобус. Бабке он сказал, что каждый день приносит жене цветок, и та, от умиления, установила ему цену по 10 копеек за штуку, независимо от сезона и сорта цветка. Таким образом ветка сирени в мае и роскошная красная роза в июне обходились ему по одной цене. Это была первая и последняя удачная торговая сделка в его жизни. Тяжёлые времена наступали в конце сентября, когда отцветали последние астры. Приходилось покупать гвоздики по рублю у грузин в переходе, благо они не переводились всю зиму. Теперь по утрам, притворно негодуя и жалуясь на страшный аппетит из-за холодов, Борис Николаевич заворачивал себе бутерброды, экономя на заводской столовой. Пришлось переходить на сокращённый график встреч: вместо пяти дней в неделю